---

Первобытное зодчество каждого народа, только что осевшего на новых местах, всегда находится в тесной связи с географическими условиями этих мест, даже и в том случае, если народ этот обладает известной долей культуры и уже успел выработать кое-какие строительные приемы, живя на своей первоначальной родине. Связь эта продолжает оставаться тесной до того времени, когда народ, образовав государство, достигнув высоких ступеней культуры и заведя оживленные сношения не только с ближайшими соседями, но и с отдаленными странами, получает возможность привозить к себе те строительные материалы, в которых родина ему отказывает, но которые становятся ему необходимыми для постройки зданий, удовлетворяющих его развивавшимся потребностям и облагороженным культурой вкусам.

 

До этого же времени каждый человек, строя свое жилище, думает лишь о том, чтобы оно, во-первых, укрывало его и весь его домашний скарб от господствующих в данной местности атмосферных явлений; во-вторых, ограждало от нападений хищных зверей и враждебных соседей и, наконец, чтобы это жилище можно было скоро и дешево построить, пользуясь всегда имеющимися под рукой строительными материалами.

 

В таком же положении должно было находиться и первоначальное зодчество славян, спустившихся с Карпатских гор и расселявшихся в пределах нынешней Европейской России. Если они до своего переселения и выработали даже некоторые строительные приемы, то, попав в совершенно иную обстановку, они волей-неволей должны были ей подчиниться. Какова же была эта обстановка? Равнина Европейской России делится на две различные по характеру полосы: южную — степную и северную — лесную, граница между которыми определяется линией, проведенной от устья Камы к Киеву. Расселяясь на новых местах, славяне, в силу многих условий, явно стремились в лесную область, предпочитая ее степной, которая была во власти кочевников, страшных всякому оседлому племени. Северная же область представляла собою сплошной дремучий лес с редкими поселениями различных полудиких финских племен, у которых единственными путями сообщений являлись реки. Горные породы встречались там либо в виде относительно глубоко залегавших в почве пластов песчаников или известняков, лишь кое-где, преимущественно по берегам рек, выступавших на поверхность земли; либо в виде крупных или мелких валунов, рассеянных по лесу. Последних, правда, почти всюду было в изобилии, но употреблять их для строительных целей, в особенности большие, было не под силу славянам, не знавшим строительной техники; поэтому они пользовались только мелкими валунами, применяя их как второстепенный, а не основной, строительный материал. Что касается разложившихся горных пород, то есть глины и песка, то хотя они так же, как и валуны, встречались повсюду, но все же играли роль только второстепенных материалов, так как, если умение изготовлять кирпич и было известно, то все-таки последний требовал для его изготовления большой затраты времени и, следовательно, применялся первоначально лишь в случаях крайней необходимости, а впоследствии — для сооружений исключительной важности.

 

Сравнительно недолгое тепло в летнюю пору и суровые зимние стужи заставляли славян заботиться о теплоте их жилищ, а сильные и частые дожди вместе с обильными росами принуждали их строиться из такого материала, который не особенно скоро разрушался от действия атмосферной влаги.

 

Наконец, живя в близком соседстве с дикими и сильными зверями, которыми кишели леса, славянам приходилось думать о том, чтобы хоть у себя дома они сами и их скот были в безопасности от этих соперников в обладании лесными чащами; другими словами, жилища славян должны были быть настолько крепкими, чтобы в них не мог вломиться ни могучий зубр, ни медведь, ни свирепый вепрь.

 

Итак, славянам был нужен такой строительный материал, который обладал бы следующими качествами: легкостью обработки примитивными орудиями, нетеплопроводностью, сопротивляемостью действию атмосферных осадков, прочностью и, наконец, повсеместной распространенностью. Таким материалом являлось дерево во всем разнообразии его пород; ближе к северу простирался бор с его колоссальной величины соснами, лиственницами и елями; в центральной полосе к хвойным породам примешивались лиственные, то есть береза, осина, ольха, липа, клен, вяз и т.д.; говоря иначе, здесь царило преимущественно чернолесье, которое на границе степной полосы уступало место почти исключительно дубовым лесам. Вначале славяне употребляли, вероятно, для построек различные породы леса, более или менее отличающиеся прямизной, но, надо полагать, очень скоро начали отдавать предпочтение хвойным породам, в особенности сосне и лиственнице, ценя их смолистость, хорошо сопротивляющуюся гниению, исключительную прямизну, плотность древесины, свойство относительно легко поддаваться раскалыванию по слоям (доски) и, наконец, отсутствие дупел даже в многовековых представителях этих пород.

 

Если даже допустить мысль, что славяне в своей прежней родине были мало знакомы с употреблением для строительных целей именно хвойных пород, то их скоро должны были этому научить, во-первых, аборигены их новой родины — финские племена, а во-вторых, как ближние, так и дальние соседи, жившие в таких же лесах, то есть различные литовские племена и заморские варяги (норманны). Многочисленные дружины последних не только бродили среди русских славян, но часто и оседали у них, довольно быстро с ними ассимилируясь, так как в отношении культуры варяги в то время не были выше славян.

 

У всех этих народов орудием для обработки дерева служил топор (топор назывался также — «тесель, теслица, тесло»), первоначально, быть может, тот же самый, с которым они выходили в бой; впоследствии он, конечно, видоизменился, будучи приспособлен к специальной цели, и в помощь к нему появились долото и молот; однако, последний и до сих пор часто заменяется обухом топора, поэтому вероятнее предположить, что славяне обходились, в большинстве случаев, без молота, делая почти все топором, которым они владели в совершенстве. Недаром, вплоть до петровской эпохи, плотники не знали слова «строить» — они не строили свои избы, хоромы, церкви и города (крепости), а «рубили» их, почему и самих плотников именовали иногда «рубленниками».

 

В зависимости от орудия виды обработки материала, подготовлявшегося для постройки, были ограничены. Это были:

 

1) Бревна — «деревья» или «дерева», «бсляди», или «сляги», как их еще и до сих пор часто называют плотники. В зависимости от их назначения бревна употреблялись различной длины, но для рубки стен домов и церквей применялись, вероятно, бревна такой же длины, как и теперь, то есть 4-х и 3-х саженные, так как при бревнах большей длины работа становится очень затруднительной и медленной. В старину же работа с длинными бревнами была бы еще более трудной, так как толщина последних превышала нынешнюю вдвое и более; так, например, церковь Иоанна Богослова на реке Ишне (близ Ростова Ярославского, XVII век) срублена из 10-и и 12-и вершковых бревен. Дворец и конюшни подмосковного села Кускова срублены из 10-ти вершковых бревен; дворец этот построен в конце XVIII века, следовательно, еще сравнительно недавно даже вблизи таких центров, как Москва, леса были богаты многовековыми деревьями и строителям было из чего выбирать материал для своих построек.

 

 

2) Брусья, то есть бревна, отесанные на четыре канта.

 

3) Пластины — бревна, расколотые по длине на две части, и 

 

4) Доски — «тёс». В старину пиленых досок не было, так как пилы вошли во всеобщее употребление только в послепетровское время, а до этого для получения досок деревья раскалывались клиньями на несколько частей, которые затем обтесывались топорами, откуда и возникло само название — «тёс» (слово «доска» того же корня, ср. диалектное «цка», «дека», «тска»).

 

Работа была медленная, требовала большого навыка и была связана с непроизводительной тратой материала потому, что деревья раскалываются не всегда удачно и при обтеске неизбежно остается много неприменимой в дело щепы; в силу этого тес расходовали весьма бережно, заменяя его, где только было возможно, пластинами.

 

Таковы были главнейшие виды подготовленного для постройки дерева, но кроме них применялись и другие, как то: жерди — тонкий круглый лес, жерди с частями сучьев, бревна с частями корней и, наконец, лемех, называвшийся также гонтом. Пока остановимся несколько только на последнем. Лемех употреблялся для покрытия крыш, которые имели кривые поверхности, как, например, главы церквей, и которые поэтому было почти невозможно крыть тесом, так как при небольших размерах крыши последний приходилось сильно выгибать, что при относительной толщине его было весьма затруднительно. Лемех приготовлялся обыкновенно из тонкого и узкого осинового теса, который разрубали на короткие дощечки и один конец их обделывали или в форме острия (рис. 1а), или в форме полукруга (рис. 1б), или, наконец, в форме городков (рис. 1в). Дощечки прибивались плотно, одна рядом с другой, последовательными рядами, начиная с низа крыши, причем каждый последующий ряд закрывал стыки дощечек нижележащего ряда. Кровли, сделанные из лемеха с полукруглыми концами, казались покрытыми рыбьей чешуей, почему и существовали выражения: «крыть в чешую» и «по чешуйному обиванию».

 

Покрытие лемехом отличалось удивительной прочностью и сопротивляемостью влаге, но и требовало немало искусства, почему появление его не может быть отнесено к глубокой древности, равно как и покрытие тесом. Последний, в силу уже упомянутой трудности его изготовления, употреблялся в дело первоначально лишь для зданий исключительной важности, а обычные сооружения крылись, надо полагать, просто соломой, отчего еще более усиливалась опасность пожара, этого Дамоклова меча всех старорусских сел и городов. Наши летописи пестрят упоминаниями о грандиозных пожарах, уничтожавших иногда целые города, причем, в пламени гибли все, кто не успел вовремя выбраться вон из горящей части города, представлявшей сплошной костер. Горели не только скученные дома узких улиц, переулков и тупиков, но горели и бревенчатые мостовые, заборы, мосты и, наконец, стены городов. Бороться с огнем, имея для этой цели лишь бочки, ведра и багры, было почти немыслимо; пожары прекращались тогда, когда уже больше нечему было гореть, или случайно — в силу переменившегося направления ветра или проливного дождя, поэтому избегнуть общей участи могли лишь такие здания, которые стояли совершенно изолированно, среди большой площади или большого, густого сада. В таком благоприятном положении могли находиться только дома привилегированных лиц и церкви, но как те, так и другие, строились обычно очень высокими, к чему славяне, как это присуще жителям равнин, имели особое пристрастие и, следовательно, доминируя над другими зданиями города, чаще притягивали к себе удары молний и в конце концов также становились жертвой пламени, если не успевали ранее сгнить.

 

Отсюда понятно, почему до нас дошло сравнительно мало памятников деревянного зодчества наших предков, а те, которые уцелели, не старше начала XVII века, так как деревянное здание может просуществовать более четырехсот лет только при исключительно счастливых условиях и любовно-бережной о нем заботе. У нас же заботы и любовь к памятникам родной старины — явление сравнительно новое и еще в недалеком прошлом эти памятники уничтожались не только стихиями, но и гибли от руки невежественных строителей, не умевших или не хотевших понять их красоты.

 

Таким образом время, стихии и, наконец, наши же собственные предки лишили нас возможности восстановить картину последовательного развития деревянного русского зодчества, пользуясь сохранившимися его памятниками. Положение было бы безвыходным, если бы на помощь не являлись, с одной стороны, некоторые исторические условия и особенности быта русского народа, а с другой стороны, как наши, так и иностранные памятники письменности.

 

Начнем с условий исторических и бытовых.

 

Первым важным фактом в истории объединенных славянских племен, начавших называть себя Русью, является принятие ими христианства. Последствия этого факта весьма разнообразны, но нас может интересовать только одно из них, а именно то, что с принятием новой веры возникла необходимость в сооружении новых храмов и притом, храмов каменных, тогда как существовавшие до крещения Руси весьма малочисленные христианские церкви, конечно, были деревянные. Для сооружения первых каменных храмов были вызваны греческие мастера, так как до этого времени славяне совершенно не были знакомы с каменным строительством. Однако, они относительно быстро освоились с этим видом зодчества, и уже в XI веке каменные церкви начинают строиться собственными силами, своими местными мастерами, научившимися этому искусству от греков (византийцев). Само собою понятно, что каменными строились лишь те храмы, которые имели исключительное значение, как, например, Святая София Киевская и Святая София Новгородская. Такие храмы требовали на их постройку больших средств, каковых, конечно, не имелось для постройки обычных церквей, которые приходилось рубить из дерева. По той же причине постройку обычных церквей невозможно было поручать мастерам греческим, труд которых оплачивался, вероятно, весьма дорого.

 

Если наши первые каменные храмы, сооруженные греческими или нашими зодчими, должны были быть похожими на храмы византийские, то вряд ли это сходство распространялось и на деревянные церкви; этому мешали, во-первых, трудность передачи в дереве форм каменных, а во-вторых, то обстоятельство, что строились эти церкви, как было уже сказано, местными мастерами — простыми плотниками, уже успевшими ко времени принятия христианства выработать вполне определенные конструктивные приемы, а следовательно, и некоторые архитектурные формы.

 

Понятно, что русское духовенство, строго следившее не только за соблюдением догматов восточной церкви, но также и за неизменностью ее обрядов, должно было стремиться к тому, чтобы и деревянные церкви в основных чертах были такими же, как и каменные; но это в сущности сводилось к соблюдению лишь очень немногих условий, для чего не было необходимости придавать формам деревянной церкви вид форм каменных, раз только это противоречило основным правилам плотничного искусства.

 

Таким образом, новая религия, создав на Руси новую область строительства, каменные храмы, весьма мало отразилась на формах деревянных, и наши плотники, сооружая деревянные церкви, приспособили для них те конструктивные и художественные приемы, которые им были уже хорошо знакомы, а те немногие, которых не хватало в их запасе, им пришлось изобретать самим. Заимствовать было неоткуда потому, что в области плотничного искусства русские, конечно, стояли впереди византийцев, строивших почти исключительно из камня и кирпича.

 

Вторым важным для нас историческим фактом является татарское иго, надолго исковеркавшее общественную жизнь древней Руси. Все замерло; замерли и наладившиеся было сношения с соседними странами, и лишь в силу необходимости оставались подневольные сношения с Ордой. Последняя, конечно, не могла так или иначе не влиять на уклад русской жизни и на искусство Руси, но Русь поддавалась этому влиянию не сознательно, не по доброй воле, а лишь в силу, так сказать, тесного сожительства. Во всяком случае, если влияние татар и отразилось на чем-либо, то только не на нашем храмосозидательстве; об этом говорит тот упадок каменного церковного дела, который явно виден в памятниках эпохи первой половины зависимости от татар. Что же касается деревянных церквей, то и на них владычество татар не могло отразиться, так как, будучи сперва кочевниками, татары не возводили никаких постоянных сооружений и, следовательно, не имели никакой архитектуры, а затем, осев преимущественно в степных областях, татары стали строить свои здания из камня. Но даже и при других условиях жизни татар русские не могли бы заимствовать у них какие-либо архитектурные формы потому, что для православных казалось великим грехом заимствовать что-либо при постройке храма от «поганых», каковыми татары, вначале язычники, а затем магометане, всегда были в глазах русских. Наконец, вопреки общепринятому мнению, татары вовсе не стесняли искусства; наоборот, в мирное время они даже поощряли его и оберегали всяких мастеров и людей науки, о чем ясно говорили ханские ярлыки: «Мастера трогать нельзя — Мастер избранное лицо, Богом хранимое, и если его тронуть, то Бог накажет монгола». «А что будут церковные люди, ремесленники или писцы, или каменные здатели, или дровяные или иные мастера, каковы ни буди, и в наши никто не заступаются и наше дело да не емлют их».

 

Таким образом, татарское иго не отразилось непосредственно на русском деревянном строительстве церквей; во всяком случае, это иго не направило его в отношении форм в какое-нибудь новое русло. Оно могло только, если судить по памятникам каменного зодчества, несколько задержать развитие существовавших архитектурных форм и сократить как число строившихся церквей, так и число возникавших новых форм.

 

Следующим весьма важным для нас историческим моментомявляется вступление Иоанна III в брак с Софией, внучкой Константина Палеолога. Брак этот привлек в Москву много греков и несомненным его следствием является тот наплыв иноземных художников, которому положил начало своим приездом Аристотель Фиоравенти, вызванный в Москву для постройки Успенского собора (1475—1485 гг.). Само собою понятно, что такие мастера, как Марк Фрязин, Петр Антоний, Алевиз из Милана и прочие, не могли не влиять на русское искусство вообще, но в частности, на церковной архитектуре их работа на Руси, как это ни кажется странным с первого взгляда, отразилась весьма мало; подробное рассмотрение причины этого явления нам предстоит в дальнейшем (в истории каменного зодчества), а пока сошлемся лишь как на факт, что церковь села Коломенского и Покровский собор в Москве (Василий Блаженный), построенные при сыне и внуке Иоанна III, являются по общей их идее и большинству деталей вполне самобытными сооружениями, не имеющими ничего общего ни с архитектурой Западной Европы, ни с архитектурой Византии, причем для нас особенно знаменателен тот факт, что строившие их зодчие явно подражали формам наших деревянных церквей.

 

Отсюда мы вправе заключить, что влияние иностранных зодчих совершенно не коснулось нашего деревянного церковного строительства, продолжавшего развиваться в искони определившемся направлении.

 

Насколько это направление было самобытно и устойчиво, говорит следующий факт: во второй половине XVI в. духовенство во главе с патриархом Никоном стало запрещать сооружение церквей шатрового типа, находя, что подобная архитектурная форма не соответствует «церковному чину» и допустима лишь в качестве венчающей части колокольни, но никоим образом самого храма. В самой Москве и ближайших к ней областях запрещение это имело фактическую силу, но от глухих мест Севера и Заволжья власти были далеко, а с формой шатра русские люди так сжились, красота ее была так понятна и дорога им, что отказаться от нее ради отвлеченных догматических соображений, мало понятных и, в сущности, не имевших под собой почвы, казалось им досадным и вовсе ненужным. Поэтому там продолжали расти чудные по своей простоте и стройности деревянные церкви, тогда как в каменном церковном зодчестве больших городов шатер должен был уступить место пятиглавию.

 

Что касается жилых сооружений, то появление на Руси каменной архитектуры могло оказать на них влияние лишь весьма в незначительной степени. Действительно, вполне понятно, что строить себе каменные палаты могли только цари и люди, владевшие исключительными богатствами, все же остальные должны были довольствоваться иногда очень сложными и обширными, но все же деревянными хоромами. В отношении же тех форм, в которые отливался дом русского человека, следует предположить, что они мало менялись. В самом деле, если даже князья, а впоследствии цари, имевшие возможность более кого-либо другого ознакомиться с обычаями и жизнью иноземцев, неуклонно и любовно придерживались в своей интимной жизни обычаев старины, то уж, конечно, подражавшие во всем государю бояре, купцы и прочие горожане не стремились к изменению исконного уклада домашней жизни. Если же последний не менялся, вернее, менялся очень медленно, то так же медленно должен был преобразовываться и основной тип дома горожан, а характер жилья деревенского люда оставался неизменным, распадаясь, быть может, на несколько областных типов.

 

Следует сказать еще несколько слов о военной архитектуре. Здесь дело должно было обстоять несколько иначе, потому что, как бы замкнуто ни жил любой народ, как бы свято он ни хранил свои обычаи и заветы старины, он не может в области военного искусства не идти в ногу с окружающими его соседями, если только он выше всего ценит свою свободу и независимость. Поэтому, перенимая от более сведущих в военном деле соседей усовершенствования в оружии наступательного характера, народ должен зорко следить и за успехами в искусстве оборонительном, которое, главным образом, заключается в сооружении различного вида крепостей. Русские же люди любили свою свободу и к тому же всегда славились умением обороняться — «отсиживаться» в укрепленных городах, поэтому военная архитектура должна была у них стоять высоко; говоря иначе, она должна была постоянно видоизменяться в зависимости от собственного опыта и от знаний, почерпнутых у иноземцев.

 

Итак, из приведенных выше теоретических соображений, основанных на исторических данных и условиях быта, мы можем вывести заключение, что основные архитектурные приемы древнерусского плотничного дела, как художественные, так и конструктивные, весьма мало отражая в себе внешнюю историческую жизнь народа, менялись очень мало и, отвечая только постоянству уклада внутренней жизни Руси — ее быта, постепенно лишь совершенствовались, оставаясь по существу такими же, какими были в глубокой старине. Другими словами, те памятники церковного и гражданского деревянного зодчества XVI в., которые сохранились до нашего времени и распадаются на несколько типов, должны представлять по их формам повторение тех аналогичных по своему назначению деревянных зданий, которые строились нашими предками в XV, XIV и т.д. веках.

 

Этот теоретический вывод подтверждается также различными памятниками письменности и, отчасти, иконографии и картографии. К первым относятся описания путешествий по России иноземцев; из них наиболее интересными являются произведения Адама Олеария, Мейерберга и Эрика Пальмквиста, так как все они богато иллюстрированы. Среди гравюр этих изданий встречаются не только виды городов, но также сел и деревень с многочисленными изображениями церквей и домов; изображения эти для нас очень ценны, так как, относясь к ним с известной долей осторожности, то есть исправляя местами не понятые иностранными художниками чуждые им формы деревянной русской архитектуры и потому неверно изображенные, мы имеем в них образцы нашего деревянного зодчества, существовавшие в XVI и XVII веках. Если же мы примем в соображение то обстоятельство, что еще и по настоящее время сохранились некоторые деревянные церкви, построенные в XVI и XVII веках, то есть существующие более трехсот лет, то можем с уверенностью предположить, что некоторые из изображенных у Олеария, Мейерберга и Пальмквиста церкви были построены не в тот год, когда их зарисовывали художники этих путешественников, но значительно ранее, то есть им в то время могло быть более трехсот лет, подобно существующим ныне церквам. А между тем, вглядываясь в изображения деревянных церквей у Мейерберга, мы видим все те же архитектурные принципы, те же формы, как и в уцелевших памятниках нашего деревянного зодчества, что и подтверждает высказанное выше предположение о живучести и постоянстве архитектурных принципов наших плотников допетровской эпохи.

 

Что касается местных источников - различных «лицевых», то есть иллюстрированных миниатюрами рукописей, как, например, «Житие Николая Чудотворца», «Лицевое житие Святых Бориса и Глеба» и других, то, представляя громадный интерес в отношении каменного зодчества, они в очень малой степени затрагивают зодчество деревянное, потому что авторы миниатюр этих рукописей не считали деревянные здания достойными удивления, а стало быть, и изображения; для них дерево было слишком обычным, так сказать, будничным материалом, и поэтому они изображали сделанные из него сооружения только тогда, когда этого нельзя было избежать; поэтому в лицевых рукописях мы встречаемся лишь с изображениями деревянных оград, заборов, частоколов, ворот и, в редких случаях, звонниц (* звонница — вид сооружения для помещения церковных колоколов).

 

Сказанное о лицевых рукописях относится в равной мере и к памятникам иконографии, то есть к таким иконам, на которых имеется «палатное письмо» — изображения городов, монастырей, церквей и жилых зданий. За редкими исключениями изображения эти настолько фантастичны и вычурны, что в них иногда трудно угадать, какую именно реальную форму иконописец изобразил, украсив ее богатством своей фантазии. К тому же, подобно миниатюристам, иконописцы наши писали почти исключительно каменные здания, считая их для икон более уместными, нежели деревянные.

 

Гораздо большую ценность в смысле материала по истории нашего деревянного зодчества имеют старинные планы городов и монастырей, составленные русскими чертежниками. Планы эти отличаются одной особенностью, а именно тем, что представляют собой нечто среднее между планами или картами, как мы их понимаем в настоящее время, и видами с птичьего полета. Последним-то они особенно интересны, так как все здания нанесены на них не в виде планов, а в виде перспективных изображений; правда, перспектива эта очень своеобразна, условна и подчас неверна, но это нисколько не мешает составить себе ясное представление об изображенном здании. Одним из таких планов мы будем в дальнейшем пользоваться, потому что на нем в большом масштабе изображены не только деревянные церкви и монастырские стены, но и весьма разнообразные жилые и хозяйственные сооружения, а пока только назовем этот в высшей степени ценный документ — это план Тихвинского монастыря, составленный в 1679 году.

 

Таких планов сохранилось очень немного, причем, большинство из них, подобно тихвинскому, составлено довольно поздно, а именно, в XVII веке, что, впрочем, не уменьшает их значения, так как относительно изображенных на них деревянных зданий можно сделать такое же предположение, какое было сделано в отношении изображений на гравюрах иностранных путешественников.

 

Итак, все указанные источники, в особенности, описания путешествий по Руси иноземцев и местные планы, подтверждают теоретические предположения о том, что наше плотничное искусство представляло собою самобытную, изолированную область, куда посторонние влияния проникали в очень малой степени; другими словами, принципы этого искусства передавались по наследству из рода в род, причем, выработанные с течением времени типы зданий в основе не менялись(* недаром же в старинных актах (договорах о постройках) часто встречаются выражения: «по подобию», «как водится», то есть сделать ту или иную часть здания по образцу существующих.), а лишь варьировались, совершенствовались и украшались иногда новыми деталями.

 

Как еще одно доказательство этого приведем выписку из летописей: в Великом Устюге существовала, построенная в 1290 году, церковь Успения, которая сгорела в 1397 году; на ее место ростовский епископ Григорий поставил новую, по образцу сгоревшей, но и эта церковь тоже сгорела  в 1490 году (** «вознеслась» — как выражались в старину наши летописцы). Вопреки приказанию московского великого князя, пожелавшего, чтобы новая церковь была точно такая же, как прежняя, мастер Алексей Вологжанин, вероятно, по указанию епископа Тихона начал рубить церковь не многогранную в плане («в окладе»), а крестчатую, чем и возбудил сильное недовольство устюжан, собиравшихся даже жаловаться на это великому князю и успокоившихся только тогда, когда епископ обещал, что начатое будет переделано, и церковь срубят по-старому. Это и было исполнено.

 

Таким образом, несмотря на то, что до нашего времени дошли лишь такие памятники старорусского деревянного зодчества, древность которых не восходит далее XVI века, мы все-таки имеем возможность восстановить без серьезных погрешностей картину последовательного развития нашей допетровской деревянной архитектуры, руководствуясь тем, что от нее сохранилось, и теми источниками, о которых было сказано выше.

 

В каком же порядке производилась постройка задуманного здания? Как это делалось в глубокой древности, мы не знаем, потому что об этом не сохранилось никаких свидетельств; известно только, что некоторые области особенно славились своими искусными плотниками: так, воины Святополка Окаянного, переругиваясь с новгородцами, пришедшими к Киеву с Ярославом Великим, кричали им: «Ах, вы плотники! А вот мы поставим вас наши хоромы рубить». Что же касается более позднего времени — XVI и XVII веков, то от них сохранились «наемные записи» — договоры, которые заключались для постройки церквей между различными лицами или целыми волостями, с одной стороны, и старостами плотничных артелей, с другой. Из этих договоров можно почерпнуть много любопытного. Так, например, из них видно, что у нас существовали плотничные артели, состоявшие из опытных мастеров, всецело посвятивших себя плотничному искусству, и учеников, исполнявших черную подготовительную работу. Во главе такой организованной артели стоял староста, который заключал условия с нанимателями и руководил всей постройкой, исполняя таким образом функции архитектора. Избирался ли он из своей среды артелью или, наоборот, он подбирал членов артели по своему усмотрению — этого мы не знаем, но, очевидно, что это был самый опытный и одаренный член артели. Артели не сидели на одном месте, а бродили повсюду, идя на приглашения различных нанимателей построить то или иное серьезное здание; мелкие же сооружения возводились, конечно, собственными силами данной местности, так как почти все русские люди были по природе отличными плотниками, а с основными приемами плотничного мастерства, то есть с умением владеть топором, был знаком каждый.

 

Договоры составлялись очень подробно: уславливались о форме плана, о высоте церкви, о форме ее верха, о числе, высоте и форме «прирубов», то есть боковых второстепенных ее частей, о числе окон, дверей, крылец — «рундуков», о величине и числе глав и т.д. Словом, оговаривали каждую деталь, каждую мелочь, и это объяснилось той простой причиной, что староста не составлял ни эскиза, ни проекта здания. Последние если и делались, то лишь в конце XVII века иноземными мастерами для каменных сооружений исключительной важности. В более же ранее время в них не было надобности, так как, во-первых, ни один заказчик не понял бы проектных чертежей, а во-вторых, как формы деревянного зодчества, так и терминология были чисто народными и, следовательно, понятными каждому. Если в договоре говорилось: «срубить стопы церковной сорок рядов до повалу», то как плотники, так и заказчик не только понимали, что главную часть церкви нужно сделать в основании квадратной и высотой до покрытия в сорок венцов, но и вполне ясно представляли себе, какой вид будет иметь эта часть церкви. Если же желали избежать малейшей недоговоренности, то писали, что такую-то деталь надо сделать «по подобию», «как водится», то есть по старым образцам, или же, наконец, ссылались на формы существующего здания: «...а бочки и главы построить как на Тифенском посаде у Флора и Лавра...» Несмотря, однако, на совершенное незнакомство с искусством черчения и чтения чертежей, которое так сильно облегчает работу строителя, наши предки мастерски справлялись со своим делом и построенные ими здания отличались, как можно судить по сохранившимся памятникам, удивительной правильностью, так как все прямые части, как то: стены и крыши — рубились плотниками «в правило», то есть по линейке или причалке, а дуговые, например, крыши в виде бочки или луковичные главы — «в кружало», то есть по циркулю, хотя циркуль (в смысле инструмента) вряд ли им был знаком и вместо него они, вероятно, употребляли воробу (* вороба — деревянная планка, на одном конце которой прилажен гвоздь, вокруг которого планка вращается, а на другом — кусок угля или мела, чертящий дугу).

 

Нам уже несколько раз пришлось столкнуться со своеобразной и не лишенной образности терминологией старорусских плотников. Лексикон их был очень богат, но многие термины теперь уже частью забылись, частью же заменены новыми словами русского же происхождения или иноземными, подчас странными для русского уха, как, например, мауерлат, заменивший собою «повальную слегу» (* «повал» — уширение верхней части сруба; «повальные слеги» — верхние венцы стен, которыми заканчивался повал и в которые врубались нижние концы стропил крыши).

 

Останавливаться сейчас на этой терминологии мы не станем, но в дальнейшем будем попутно приводить старые термины, полагая, что русскому зодчему не мешает их знать, тем более, что некоторые из них еще употребляются по местам плотниками наравне с новыми выражениями.